В 2016 году в пространстве Omelchenko Gallery открылась первая серьёзная выставка «Вдохнуть и не дышать» художницы Полины Синяткиной, посвящённая борьбе со стигматизацией туберкулёза — широко распространенного инфекционного заболевания, которое в первую очередь поражает лёгкие человека. Картины Полина решила писать в тот момент, когда сама лежала в больнице с туберкулёзом в течение полугода.
После выставки начался путь заметного художника и активиста. Полину заметили большие фармакологические компании и Всемирная Организация здравоохранения. Совместно с двадцатью представителями из разных стран она основала TBpeople — первую международную сеть людей, переживших туберкулёз, и запустила благотворительный проект с брошюрами для больных, которые одобрили и ВОЗ, и главный фтизиатр России Ирина Васильева. Параллельно художница продолжала работать в теме медицины и делать выставки.
Но в конце 2019 года внезапно появился коронавирус и последующая мировая пандемия в 2020 году. Из-за чего люди в масках с картин Полины получили новый виток вирусности и популярности в соцсетях. С одной стороны, можно радоваться внезапному успеху, с другой стороны — люди стали ассоциировать эти маски с коронавирусом, размывая фокус и отдаляясь от проблемы стигматизации туберкулёза в обществе.
По этому поводу мы решили поговорить с художницей о том, как она воспринимает новую известность, как бороться со стигмой и где та грань между искусством и активизмом. Её монолог мы решили оставить прямой речью, без изменений и наших комментариев.
Путь художника и коронавирус
Я не верю в судьбу, я просто рационально смотрю на это. Болезнь — это ужасно. Я была при смерти. Со мной уже многие прощались. Чисто психологически в тот момент это было вообще не понять. А потом, даже спустя год после болезни, накрывает волной осознание, что ты был на войне — это всё очень тяжёлый опыт. Но я просто рада, что у меня получилось использовать его и преобразовать в позитивный опыт. Можно сказать, что я благодарна болезни. Но не в том плане, что это судьба.
Удивительно, как всё получилось. Я до сих пор в шоке. Потому что до пандемии я шла ко второй своей выставке, которая, надеюсь, всё ещё состоится. Она называетя «Ты не захочешь это знать». Это мой манифест о том, что стигма — наш главный враг. Естественно, я говорю о болезнях, использую туберкулёз как свой опыт, я хочу быть искренней, но я также задействую другие стигматизированные заболевания, такие как ВИЧ и ментальные расстройства. Эта выставка должна была состояться в Музее современного искусства в Москве, я ждала, меня поставили в план на октябрь этого года, но тут случилась пандемия. И тот мой перформанс, который я показывала в галерее Cube.Moscow в сентябре 2019 года, вдруг появляется на улице — все мои картины выходят на улицу. Я не знаю, что мне с этим делать вообще.
В «Кубе» я выиграла резиденцию и целый месяц там работала над проектом «12 палата» (выставка проходила при поддержке Фонда современного искусства МОСТ, а куратором выступала Дарья Демехина), где воссоздала образ палаты и изоляции с пустыми кроватями, чтобы зрители стали этими пациентами и могли ощутить страх и отчуждение. Я не хотела погружать в травму, мне важно, чтобы люди понимали, что это не только про тех, кого коснулось — это про нас всех. И я рассказывала, что больница может стать домом для людей. Например, серия картин с кроватями — это спальня. В Амстердаме я написала «Цветы в прихожей», хотя они стоят у окна больничного холла.
В конце этой выставки я сделала перформанс «Высокая контагиозность». Я повесила табличку при выходе из палаты: «Выходя из палаты, надевайте маску». Это такое правило в каждой туберкулезной больнице. К сожалению, это правило в основном опускается, не все этому следуют. Но вот я повесила эту табличку и повесила маски. И зрители, выходя, надевали её. Через какое-то время можно было проследить, как пространство «Куб» наполнялось людьми в масках. Для кого-то это было метафорой эпидемии, как она распространяется. А для меня это было про то, что внутри моей палаты пространство свободно от стигмы. Ты со своими соратниками по несчастью можешь обсуждать всё что угодно, и не бояться. Это было год назад. Буквально за несколько месяцев до того, как всё началось в Китае. Сначала я честно улыбалась — мне было смешно от того, что мой перформанс вышел на улицу, все в него играют.
Но сейчас мне, конечно, не смешно. Я не могла оценить масштаб проблемы. Сейчас, скорее, обидно очень. Ощущение, что я что-то большое потеряла. Первое время, когда началась пандемия, меня накрыла депрессия. Я просто не знала, что делать. Я хочу найти какой-то хороший выход, но пока не выходит. Это ощущение изоляции, которое в моей жизни уже было. Это как триггер срабатывает, как будто бы мир весь охвачен тем же чувством, что у меня уже было когда-то. При этом тогда меня никто не понимал, потому что это было как будто бы про маленький круг людей, хотя это было про всех. А сейчас эта история реально про всех. Не знаю насчет стигмы здесь. Вопрос с короной до конца не изучен. Так как задействована и Европа, и США — стигма стирается. Люди понимают, что это про всех. Но отодвигается внимание от других серьёзных болезней, которые до сих пор стигматизированы.
Все художники сейчас начали работать на эти темы. Если нелюбознательный человек не посмотрит год написания моих работ, ему покажется, что я одна из тех, кто хайпует. Обидно. Но ещё смешная история, что до пандемии у меня была задумка проекта с масками. Я хотела сделать серию с масками-принтами, чтобы привнести что-то позитивное. Потому что для меня маска до сих пор остается олицетворением стигмы, закрытости, изоляции. Для меня маска — метафора стигмы. Как будто бы разные истории, но как будто бы про одно.
Когда творчество стало искусством
Это было в больнице, я даже помню день. Это было 17 июля. Меня впервые отпустили на выходные из больницы. Тебе из полной изоляции дают выйти и подышать воздухом. Помню, я ехала в машине на дачу, и ко мне всё пришло — я увидела сразу в голове несколько картин, которые потом написала. И после этих выходных я вернулась в больницу и всем девчонкам кричала про мою идею. Первой их реакцией был шок. В итоге все стали жить этой идеей.
С детства есть ощущение того, что справедливость нужно защищать. Может, это связано. У меня не было в больнице мысли стать активистом, у меня просто возникла идея, что я хочу прокричать о проблеме, о которой все молчат. Потому что все мои друзья в больнице молчали, боялись говорить вслух о диагнозе. Я сама боялась и никому не говорила. Мне врач сказал: «Никому не говори». Мы с молодым человеком (он из Голландии) ссорились, он говорил, что я должна сказать всему окружению.
Я первое время вставала в стойку и говорила, что я из другой страны и тут на меня повесят клеймо, меня осудят. Через три месяца я подумала только, почему вообще, я же не виновата, и мне захотелось рассказать. После того, как я выпустила первое видео, меня начали замечать всё сами и фонды. Это было за месяц до выставки. Потом я поехала в Женеву, и все началось. В Братиславе потом организовали сеть людей, переживших туберкулёз, — первую в мире. Я всем говорила: «Я вообще-то не активист, я художник». Они-то знали, что назад дороги нет.
Когда творчество стало активизмом
В 2017 году, спустя год после выставки, я делала свой большой активистский проект — брошюру для пациентов. Всё началось с того, что на выставку пришел Михаил Волик. Он тогда работал в фармкомпании большой, которая на тот момент ещё выпускала антибиотики противотуберкулезные, сейчас они этим не занимаются. И у них была благотворительная часть проекта. Пришел он и говорит: «Полина, срочно заключаем контракт. Я пока не знаю что, какие-то иллюстрации. Сделаешь, всунем в брошюру. Ты первая в мире, кто это делает. Я ждал, что ты появишься».
А я в шоке. Мне приятно, конечно, было. Мы заключили контракт (первый в моей жизни), а потом я уже начинала рисовать иллюстрации. И пока я рисовала, я поняла, что не хочу, чтобы они были в какой попало брошюре. Хочу, чтобы они были в моей брошюре, чтобы это был мой проект. Тогда, кажется, я почувствовала эту силу, что я могу что-то сама решать, не только заказывать. И они согласились, сказали написать смету.
Вообще, пока я лежала в больнице, было очень много мифов о туберкулёзе. Даже врачи говорили, что я никогда не смогу больше летать на самолёте — какие-то мифы из Советского Союза закостенелые. И это страшно. Пациенты же смотрят врачам в рот и верят. А ещё мне угрожали операцией, что я никогда не смогу родить, если не сделаю её. Все эти запугивания, страшилки — они потом живут своей жизнью, ходят от пациента к пациенту, и все этому верят. Мне важно было это оборвать. Важно, чтобы все знали, чем они болеют. Им должен рассказывать об этом человек, который через это прошёл и который напишет это простым разговорным языком. При этом наша брошюра была одобрена ВОЗ, главным фтизиатром России, участвовали самые крутейшие фтизиатры со всего мира.
Мы с Ксенией Щениной сделали 10 тысяч экземпляров, до сих пор у родителей 30 коробок лежит. Дистрибуция оказалась гораздо сложнее, чем выпуск брошюры. Красный крест помог немного, с ВОЗом контракт был — мы ездили по больницам по всей России, в самые жёсткие места: Волгоград, Тольятти, Кызыл, Иркутск, Владивосток. В самые сложные регионы России по туберкулёзу.
Во Владивостоке было жёсткое отторжение. Причём главврачи старались встречать нас хорошо, потому что им был звонок от главного фтизиатра России Ирины Васильевой, мы её просили. А потом они решили устроить конференцию для всех врачей больницы — их резко оторвали от своей работы, и они смотрели на нас, естественно, с надменными лицами — две какие-то мелкие девчонки. Что мы их, учить жизни будем что ли. После этой встречи я очень долго ревела. Ты либо ставишь стенку и разговариваешь, не беря близко к сердцу, но тогда у тебя зарплата должна быть большая. Мы же на собственных началах всё, ВОЗ дали деньги только на билеты и проживание.
Искусство или активизм
Сейчас я пишу в портфолио уже «художник-активист». Для меня это до сих пор поиск. Я не знаю, как правильно или как неправильно, как действенно. Я ищу эту грань между активизмом и искусством. Чем дальше иду, тем сложнее удержаться на двух плотах. Я как будто бы иду либо туда, либо туда. Там, где я активист на конференциях, например, — я тот активист, который выходит с транспарантами и кричит: «Нужно понизить цены на Бедаквилин, потому что он жизненно важен во всём мире».
Когда я художник, я пишу картины — это не транспарант. Она может не кричать, это больше какой-то глубокий мир. Странная история: вроде бы искусство и активизм — это что-то про радикализм, когда ты что-то режешь на себе, но у меня нет такого. Мне важно рассказывать историю через живопись, инсталляцию, видеоарт. И мне кажется, если человек начинает смотреть, он может погрузиться очень глубоко, и вряд ли он уже станет прежним (по крайней мере, по моему плану).
У меня заставка на компьютере — руки с транспарантом: “Sorry for inconvience. We’re trying to change the world” («Простите за неудобства. Мы пытаемся изменить мир»). Меня это вдохновляет, они меня вдохновляют. У меня есть иногда желание выйти и сделать высказывание, но в нашей стране я этого боюсь делать.
Будущее
Так как я человек, вышедший из академической среды (я закончила Суриковский институт), во мне сидит иногда желание пойти на пленэр и пописать пейзажи, написать портрет. Это такое чистое удовольствие, которое сложно с чем-то сравнить, это своего рода медитация. Для этого ещё нужно, чтобы было время — это уже сейчас лакшери задача, к сожалению.
Как только ты пытаешься планировать свой активизм, ты становишься неискренним. Мне ещё немножко обидно за феминизм, потому что очень много художников, которые используют эту тему, ведь она стала модной в какой-то момент. Очень много неискреннего искусства есть в этой теме. Поэтому я очень боюсь вступать в это поле. Когда-нибудь я выскажусь в искусстве на эту тему, потому что я пережила абьюзивный брак, мне есть что сказать, но это до сих пор травма, которая не проработана до конца. Мне страшно ещё пока туда идти.
У меня сейчас по плану другой проект. Он не совсем активистский. Я, пока была на карантине в Амстердаме, рисовала маленькие акварели про красоту бытовой жизни, про простые сцены домашней бытовухи и обнаженными фигурами, что тоже, естественно, стигматизировано. Я не думала, что с чем-то борюсь, пока рисовала. Но как только я опубликовала, первый комментарий был от мужчины-активиста: «Стыд и срам. Что ты вообще выкладываешь».
Там история не про телесность, у меня отношения на расстоянии уже семь лет. Мы не можем по законам Нидерландов организовать простую бытовую жизнь. И мы давно уже готовили этот проект про дистанцию, это опять личная история. Но задача больше рассказать о том, что это не мы одни такие. У Йоханнеса есть серия работ — он писал мои портреты через Skype, там изображение на пиксели уходило, когда связь терялась.
Я до последнего буду верить, что искусство — важнейшее оружие, инструмент. Что я могу сказать художникам — самое важное оставаться искренним. Для меня это самый важный момент. Я не позволю себе никогда сделать что-то неискренне, не пойду за эту черту. И мне хочется дать такой же совет другим, это сразу чувствуется, это сразу видно — фальшиво, плоско.
Почему этот материал важен для каждого и зачем нам вообще знать про туберкулёз, когда вокруг пандемия коронавируса, вторая волна и повсеместная паника? Стоит всего лишь посмотреть на цифры. По данным ВОЗ, каждый год туберкулёзом заболевает 10 миллионов человек по всему миру, из них умирает полтора миллиона. Это до сих пор главный инфекционный убийца на планете, обгоняющий Covid-19.