25 ноября в издательстве «Альпина.Проза» выходит «Невьянская башня» — новая книга Алексея Иванова, одного из самых популярных современных отечественных писателей. Сюжет романа разворачивается в 1735 году на Урале. Акинфий Демидов, хозяин Невьянского завода, переживает не только семейные драмы, но и нападения духа огня на его производство. Невьянская башня становится настоящим очагом тайны как для читателя, так и для героя. 2х2.медиа представляет эксклюзивный отрывок из новой книги писателя.
«— Кабатчик не наврал, — докладывал Артамон. — Только беглеца мы всё равно не нашли. Налимов сдуру бросил его у дороги на курень, углежоги и подобрали, не дали замёрзнуть. Беглец ничего им не сказал: простыл, жаром голову обнесло, как зовут — и то не смог назваться. И на курене он недолго пролежал. В тех местах случилась Лепестинья, она больного увезла лечить на Ялупанов остров. А я без дозволенья туда решил не ехать.
Гаврила Семёнов согласно кивнул: Ялупанов остров — это его вотчина.
— Ты уверен, Артамон, что на курене человек-то наш был, а не какой другой? — хмуро спросил Акинфий Никитич.
— В сугробе, где Налимов его оставил, я мешок заметил. В мешке тетради хранились. Лычагин подтвердил, что тетради — от твоего беглеца.
Артамон бросил на стол драный мешок.
У стола в советной палате сидели трое: сам Акинфий Никитич, Гаврила Семёнов и Степан Егоров. Горела толстая свеча в шандале, качались тени. Казалось, что росписи на сводах палаты потихоньку оживают: затрепетали виноградные листья, лев шевельнул цветущим хвостом, задрожали перья в крыльях сиринов и финистов, улыбнулась пышногрудая русалка.
Акинфий Никитич вынул из мешка потрёпанную, закапанную воском тетрадь. На засаленных страницах расползались изображения сложных механизмов. Да, это была тетрадь Цепня — мастера Михаэля Цепнера.
— Значит так, Артамон Палыч, — сказал Акинфий Никитич. — Завтра с утра возьми всех своих ребят и шуруй на остров. Захвати с собой Лычагина для опознанья и Родиона Набатова, у него на Ялупане отец прячется. Кто у тебя старший там, Гаврила Семёныч?
— Старец Ефрем прозвищем Сибиряк, — ответил Семёнов.
— Напиши Сибиряку письмо, чтобы он не упрямился и отдал Артамону моего беглеца с Лепестиньей. Артамон, ты пока в сенях побудь. Как мы тут закончим — иди с Гаврилой и письмо у него прими.
— А про кабатчика-то что? — спросил Артамон. — На нож и в домну?..
— Уймись! — поморщился Акинфий Никитич. — Кабатчик в деле сторона, сути не ведает, молчать умеет. Пни ему под зад, и пусть катится восвояси.
— Лады, — сказал Артамон, обеими руками нахлобучил шапку и вышел.
Ялупанов остров притаился в глухомани — на Чистом болоте верстах в семи от Невьянска. Летом через топи к нему вела только одна тропка, да и зимой болото промерзало не везде. На острове находилась часовенка и казармы- полуземлянки. Здесь обживались раскольники, которых напрямую направляли к Демидову Лексинская и Выгорецкая обители Олонца. Сторожа Ялупана расспрашивали пришедших, кто к какой работе пригоден, и люди потом ждали, когда заводские конторы изготовят для них фальшивые бумаги, вроде как эти души — законные, господские, ниоткуда не убежали, ни в чём неповинны, никто их не ищет. Связь с могучими владыками Олонца держал Гаврила Семёнов, а платил за всё, разумеется, Акинфий Никитич.
—Зачем тебе, Акинтий, Лепестинья, скиталица обездоленная? — вздохнул Гаврила. — Столько лет она по народу ходит, но опричь словесного уязвления заводы от неё ничего не имут. Оставь Господу стези Лепестиньины.
— А уязвления мало, Гаврила Семёныч?
— Слово не хомут, на шее не виснет. А ты осердился, как пёс на сороку.
Голос Гаврилы рокотал мягко, с отеческим снисхождением.
— Есть речи похуже пожара, — сказал Акинфий Никитич. — Тебе ли не знать, Буеслов? Лепестинья заводы гвоздит и народ в крестьянство обращает. А у меня и так работников нехватка. Вот тебе и урон от Лепестиньи.
— Еённое пророчество — "Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!" — Егоров двинул вперёд острую, как штык, бороду. — Еённое. Отпугивает она, да.
— Может, и пугает, однако же народ Лепестинью любит.
— А Лекса за неё заступится? — спросил Акинфий Никитич.
Выгорецкая обитель была братской, Лексинская — сестринской.
— Нет, — мрачно признал Семёнов. — Лепестинья противу канона режет.
— Вот так, — заметил Акинфий Никитич.
— И всё одно не по чести тебе бабу бороть, — не сдался Семёнов.
Акинфий Никитич помолчал, думая о бродячей игуменье.
— Не в бабе дело, — наконец сказал он. — И не в проповедях её, хотя они мне давно костью в горле торчат... Лепестинья — в заговоре с Васькой, моим племянником. И тот заговор может заводу бедствием вывернуться.
— А что такое? — насторожился Егоров. — Что?
— Про демона в огне вы небось слышали?
Егоров и Семёнов кивнули.
— Это шайтан, — Акинфий Никитич внимательно глядел на приказчиков. — Васька не заплатил башкирцам за отселение, и башкирцы на него шайтана науськали. А Васька с Лепестиньей снюхался, и та подучила его, как шайтана на привязь поймать. Теперь Васька его с привязи в Невьянск спускает и на мой завод. Погибель Михайлы Катырина — Васькино злодейство. Он деньги у меня выжимает, чтобы строить завод под Благодатью. Так-то, железны души.
Приказчики были поражены объяснением Акинфия Никитича.
— И Лепестинья мне нужна не для мести, — завершил Акинфий Никитич. — Я завод оберегаю. И спорить тут не о чем. Идите по домам, управители.
Егоров и Семёнов поднялись, поклонились и молча пошли к двери.
Акинфий Никитич слышал их шаги на чугунной лестнице, глухой голос Онфима и лязг крюка на двери внизу. До советной палаты доплыл перезвон курантов. Львы, русалки и сирины смотрели на Демидова со сводов.
Прихватив обе тетради Мишки Цепня, Акинфий Никитич перебрался к высокой голландской печке в углу палаты и присел прямо на пол возле открытого устья. В горниле ещё пылал огонь. Тетради следовало сжечь — избавиться от всех следов существования Мишки, но сначала Акинфий Никитич хотел полистать записи: вдруг встретится что-то ценное?
Такие тетради называли "заклятными". Многие мастера — рудознатцы, плавильщики, зодчие, механики — записывали и зарисовывали для себя разные секреты и хитрости своего ремесла. Случались в тетрадях и заклятия — ну, если мастер верил, что тайна его дела в каком-то волшебстве.
Акинфий Никитич усмехнулся, поневоле вспомнив давнюю историю... Тридцать лет назад, когда Невьянский завод только оперялся, у батюшки на Урале вдруг объявился соперник — заводчик Федька по прозвищу Молодой. Он затеял железное производство под Кунгуром, и затеял крепко.
Федька этот был человеком тёмным. Он варил соль под Уфой и грабил купцов под Самарой, рожа у него была клеймёная. Однако он ухитрился задружиться с самим Петром Лексеичем и в Москве напоказ плавил для него медную руду. Приятельство царя с пронырой встревожило батюшку. Федька умел то, чего не умел Никита Демидыч: забавляться с девками и лихо кутить. Этого хватило бы, чтобы стать любимцем. И батюшка надиктовал Акиньше донос на Федьку. В Кунгуре Федьку взяли под арест, обыскали его заводские припасы и обнаружили "заклятную тетрадь". В горном промысле кунгурские дьяки не смыслили, поэтому из Невьянска на дознание вызвали Акинфия.
Он сразу сообразил, что Федькина "заклятная тетрадь" — про машины, водобойные колёса, печи и свойства земных минералов, но дьякам сказал, что про колдовство и привороты. Федьку раздели, привязали к скамье и сожгли тетрадь у него на голой спине. Несчастный Федька орал неистово. Федьку Акинфию было не жалко, а вот тетрадку — очень жалко...
Акинфий Никитич листал тетрадь Мишки Цепня. Мишка, подлец, писал по-немецки... Да и рисунки Акинфий Никитич тоже не очень-то понимал. Какие-то птицы, двухголовые уроды, неведомые знаки, чудища, а среди них — гармахерские горны, колбы и реторты, молотки... Рука Акинфия Никитича дрогнула. Вот на рисунке высокое пламя — а в нём извивающийся змей с головой козла... И снова пламя с козлорогим чёртом... И опять огонь с рогатым драконом... Баба в пылающей печи... У Акинфия Никитича тяжело заколотилось сердце. Да провалиться же на месте!.. Мишка Цепень рисовал того демона, который теперь вольно гуляет по Невьянску! Мишка его знал!»
Максим Клейн
